Голландские похороны
Татьяна Осинцева
Так распорядилась жизнь, что пришлось отвратиться от собственных житейских попечений и увидеть кусок иной жизни и иной событийности. И вот получились записки на эту тему.
Папа Ходдэ умер поздним вечером в июльскую субботу от обширного инфаркта. Ему было 78 лет. И на дне рожденья, который он праздновал 16 июня, ничто не говорило, что вот так — раз и в больницу, и три недели в реанимации и все, жизнь кончена. И начинается другое.
Звали папу Мархинес, был он не простым плотником-столяром, а краснодеревщиком высшего разряда. Воспитал с мамой Гертрудой 8 детей и расстался с ней два года назад. Через два месяца после маминых похорон пришла в дом соседка Ида (вдова), и так они стали жить и были счастливы, о чем свидетельствую, ибо видела это сама.
…Мы собрались в том доме, где воспитывались все дети, в доме, полном милых красивых вещей и вещиц, с большой жилой комнатой на первом этаже, где трое старинных часов отзванивали свое время музыкой далекого прошлого, ибо достались еще от дедов и бабушек…
В этом доме меня приняли и приветили (есть у нас такое слово на Урале).
В этом доме меня развеселила музыка, которой телефон извещал о звонке — «О чееем задумался дети-и-и-на…» — играл телефон…
На втором этаже — 4 комнаты-спальни — хватало места всем.
А еще двор с садиком, курятник папы Ходдэ, сарайка для великов, гараж и прочее…
Из этого дома все дети и выбирали свои дороги, выходили замуж, женились… И непременно собирались на Рождество, чтобы принять чашку кофе из материнских рук.
Это было совсем обычное голландское семейство со своими «тараканами», конечно… Кто-то обучался во вспомогательной школе, кто-то пил, кто-то курил марихуану… Никто из них не закончил даже колледжа. Они «вставали на профессию» сразу после школы…
И тем не менее, в том мире, который их объединял, не было ничего искаженного.
Ну, вот только дочь выбрала в мужья американца, братья в жены — тайку, суринамку, русскую…
Но не об этом речь.
В общем, семья собралась в доме на утро следующего дня — разговаривать о похоронах и наследстве.
Были там, конечно, настроения — кое-кто хотел сразу получить свою долю наследства.
Да тут все дело было в руках старшего брата. А старший брат — это мы!
И, значит, все будет по справедливости.
Ида остается жить в этом доме, сколько ей захочется и заможется, и никто ее не тронет, и никто ничего не получит.
А уж потом (когда — никто не знает)… К тому же есть закон.
Но вот как-то на закон они меньше всего обращали внимание, а больше — как хотел отец. По чувству. И по долгу.
Так что в 15 минут уладили все и договорились все со всеми (исключая мелочи) и сели в саду пиво пить, вспоминать, разговоры говорить, да еще и с шутками… Папа Ходдэ был бы рад, думаю…
В воздухе висел отчетливый вопрос: а как мы сейчас будем встречаться? Дом был неким целым, не просто строением, а ЦЕЛЫМ и ДОМОМ. А семья была, не количество детей, а СЕМЬЯ.
…
За неделю до кончины папа Ходдэ призвал старшего сына в больницу и сказал: «Большой Босс приказал собираться в дорогу»…
… Итак, день похорон. Жарко. Мы в доме первые, лишь на кухне одна из дочерей Иды готовит булочки с сыром и колбасой — такие огромные подносы и пыхтят три кофеварки.
Я рассматриваю в газете некролог и вижу свое имя в первой строчке подписавших.
Начинаются съезжаться остальные. Мужчины гладко выбриты, в черных рубашках. Ни намека на выпивку.
…
И вот наша процессия (все на машинах) едет в траурный зал, сказать: до свиданья…
Мы заходим в вестибюль и расписываемся в специальной книге памяти. Кто, откуда…
Потом — зал со столиками, где подают кофе и чай.
И, наконец, маленькая комната без окон, куда заходят проститься желающие, и где стоит гроб.
Вход в нее так незаметен, что можно зайти тихо и выйти тихо. А можно и совсем не заходить (для желающих не помнить близкого человека в неподвижности).
Никто не плачет, наоборот — все оживленно беседуют и так проходит час.
Потом как-то само собой все выстраиваются в небольшую очередь и подходят к нам, сидящим у стенки — пожать руки и сказать что-нибудь.
Мне показалось, что много людей. Но были только родственники.
Четыре сестры папы Ходдэ и один брат. Брат из Португалии не прилетел. Вообще их в семье было 9 человек.
Были и еще какие-то родственники. Одних детей папы Ходдэ с домочадцами — человек 18…
Потом распорядитель приглашает самых близких родственников проститься еще раз, и мы идем в эту крохотную комнатенку и обступаем гроб, в котором лежит красивый и нестарый еще господин в очках, и тут все начинают тихо рыдать, а распорядитель ненавязчиво с чьей-то помощью убирает цветы, и вот крышка закрывает светлый ящик и — случилось!
Принесли винты с шариками, и все сыновья и внуки принялись завинчивать их в крышку…
Посмотрела бы я на наших сыновей, берущих в руки молоток и забивающих гвозди в гроб своих родителей…
А потом сами сыновья и понесли этот гроб в мерседес,
и мы поехали!
Едем — едем, и пришло мне в голову, что это мы катаем папу Ходдэ, и никакого крематория не будет, потому что все уже свершилось. И после прощания — разве нужно еще что-то?
В общем — ехали долго… и вот крематорий и жара 31 градус.
Мы входим в вестибюль и тут-то меня самое чуть инфаркт не хватил.
Открылись двери в зал и заиграла музыка.
Маленькая ночная серенада Моцарта!
Если вы помните: Пам! Пам-пам!
И под эту совсем не траурную музыку мы заходим в зал, и я уже ничего не понимаю, но опасаюсь долгих речей. Зато в зале одна стена — окно — и оно раскрыто в сад. И я вижу дуб, а под ним миска с зернами, и птицу, прилетевшую подкормиться.
Между садом и нами — гроб в цветах. Но это уже всего лишь ящик и не страшно… И все завинчено на 8 шурупов.
Начинает звучать другая музыка. Это что-то типа свирели, когда слышно дыхание музыканта… Я бы назвала эту музыку медитативной, она не несла страстей, переживаний, мрачных ощущений, нет, «печаль моя светла», но имя ей дайте сами…
Потом тот же распорядитель дает слово одному из сыновей — Берту. И Берт говорит что-то приблизительно такое: «Ты был хороший отец для нас. Ты нас воспитал. Спасибо!»
Пока мы сидели рядом, я прочитала в шпаргалке, что последние слова были: «Я люблю тебя!», но Берту не хватило сил и он сказал: «Пока, папа!» И каким-то большим жестом послал воздушный поцелуй в сторону гроба. Пошел и заплакал, разбрызгивая слезы в разные стороны.
Потом сказала несколько слов одна из Идиных дочерей.
А потом вышел брат папы Ходдэ и сказал: «А теперь, кто помнит слова молитвы — повторяйте. И ползала проговорило эти слова…
И так — нам велено встать и начинается другая часть — поет хор, в котором солирует Мирей Матье.
Грустная песня… Французского никто не знает.
Все плачут. У меня на одном плече плачет один мужчина, на другом — другой… И так мы стоим…
Потом был самый душераздирающий момент, потому что распорядитель предложил внучкам положить на гроб цветы, и они все зарыдали, прощаясь с дедом…
И мы опять пошли пить кофе с кексом, курить и разговаривать…
Рыдающие мужчины на редкость быстро утешились, а я все удивлялась тому, как благородно и прилично можно проводить в мир иной человека.
Без пьянки, длинных неискренних речей, скандалов, воплей…
Девять дней, сорок дней, на поминках вилками нельзя, а водку стаканами можно. А гроб на полотенцах? А рыжая скользкая земля у вырытой ямы? А фотографирование? А пьяный священник до кучи, когда все до последнего знают, что усопший не верил ни во что?
Или вот еще лучше — вдову на кладбище забыли. Сели по машинам и фьють!
Здесь Иду возили на черном мерсе. И привезли, откуда взяли… И руку всем пожали… И поклонились без заискивания…
Меня поразило само искреннее настроение прощания, когда мужчины не стесняются слез и говорят какие-то важные вещи друг другу…
«Пока у тебя есть родители, ты ребенок, хоть и в 50 лет. Но сейчас — их нет, и, значит, ты уже не ребенок». «У меня были папа и мама, а сейчас их нет, ну что ж… я буду скучать… мы будем скучать, по тебе Па…»
У нас обычно говорят: мы будем следующие…
От папы Ходдэ мне досталось, собственно, два подарка…
Один из них связан с семейной историей, когда во время Второй мировой войны он голодал, и какой-то русский поделился с ним куском хлеба, что поразило юного Мархинеса до крайней степени. «Он отдал мне почти весь свой хлеб! А ведь тоже был голодный.»
Второй же подарок — это обычная житейская мудрость: «Не важно, сколько ты прожил, важно КАК.»
И, конечно же, мое спасибо ему за открытые двери его дома и внимание, и стакан молока, и мандаринку на Рождество…
Когда мы возвращались из крематория (а ощущение было такое — как будто мы оставили папу Ходдэ в цветущем саду — ведь гроб никто никуда не увозил — он остался стоять), я увидела вывешенный на пятом этаже балкона плакат с метровыми словами:
«Люди! Я люблю вас!»
И, значит, наш день еще не кончился. Просто в нем прибавилось памяти, которая и соединяет нас незримо.